Кому в раю жить хорошо... - Страница 20

Манька упала духом.

Прыжок решено было совершить к вечеру следующего дня, после того, как отоспятся и мысли ее приведут в порядок. Прыгать в землю Дьявола должно было с холоднющим умом, и чтить только тот ум, который мог бы придать статус благонадежного союзника адовых порядков. Но Манька понимала: хоть какие у нее будут мысли — бесовские твари отправляли ее на тот свет и при этом радовались, искренне полагая, что вершат какое-то доброе дело.

Наконец, после признаний Дьявола, и Борзеевич, и избы насторожились, внимая его словам с осторожностью. Наверное, неспроста Дьявол волновался. Борзеевич, при всех своих знаниях, память имел дырявую. Мало что оставили от него оборотни и вампиры, когда положили на обе лопатки. Вспоминал он свое прошлое, когда вдруг обнаруживал у себя нечто, связанное с его прошлым, обычно забытое или припрятанное кем-то и где-то. О героях, которые хаживали к Дьяволу, он помнил мало, смутно, словно забытый сон, и в случаях, когда видел Маньку и Дьявола вместе. И тут же находил у себя неопровержимые доказательства, что бывало такое и раньше. А спустя какое-то время, начинал припоминать, как и при каких обстоятельствах были оставлены те самые доказательства. Избы не столько помнили, сколько желали, чтобы так было. Они никак не могли поверить, что их в природе как бы не существует, что люди помнят о них только по сказкам, и они последние. Сказки Манька избам читала вслух. И возмущенно скрипели половицы, потому что даже по сказкам выходило, что люди о них не помнят, будто во все времена в них только Бабы Яги жили. И уж совсем расстраивались, когда печка как бы одно, а изба другое…

— Иначе, — сказал Дьявол, — приведут тебя перед мои светлые очи и поставят в укор, что нечестивой грешнице предоставил сухой паек. И потребуют такого наказания, чтобы неповадно было моим добрым расположением поганить общевселенское достояние миропорядка, сотрясая основы Бытия. В Аду я самый что ни на есть Бог, только мне можно поклоны бить, а остальные ни в чем не должны тобою подпитаться. Иначе смерть их будет и твоей тоже. Славословие не в чести у нас.

Не наказать уклонившуюся от наказания грешницу, он не имел права, потому как рыба гниет с головы. И где Манька, там еще какой-нибудь умник найдется, да не где-нибудь — а в Аду, в сердце Закона. А в гневе он был страшнее, чем все пытки и смертоносные изобретения человечества — так Дьявол сказал о себе, предупредив, что радоваться мучениям в Аду должно только Господу. Манька промолчала: в чужой монастырь со своими уставами не ходят. Хотя какая ей разница, если умный Господь сам будет ее убивать!

— В Аду я сам не свой, — виновато признался Дьявол. — У меня там все безымянные с пробитым номерком на количество угождения нечистотам земли. Ты уж, Мань, не привлекай к себе внимания, — попросил он, — по твоему недомыслию земля твоя такие муки пережила, что Бездна может показаться самым безобидным местом. Не взбрыкни. Бедственное положение не повод стелиться разной погани под ноги.

— Конечно, конечно, — заверила его Манька, сверля тяжелым взглядом. — Мне бы только душу Помазанницы найти, и сразу же воскресну!

— Ну, душа, это мягко сказано, — сказал Дьявол с некоторым сомнением, не замечая сарказма. — Там, Маня, все души я давно разобрал на части и жду не дождусь, когда второе сознание прилетит. Души, как таковой, нет давно, но мыслительные процессы прочитать по выкрикам можно. Например, мысли вампира о самом себе… Маня, поверь моему слову, там тебя ждут замечательные друзья, — обнадежил он то ли себя, то ли ее.

— Покойники что ли?

— Ну почему сразу покойники… Мертвому нельзя доверить свою жизнь. А черту можно. Не здесь, а там, где он гордость Ада и силен, как черт.

Старик Борзеевич, наконец, осознав, в какое отчаянное ввязался предприятие, так распереживался за Манькин предстоящий прыжок, что после обрядового посвящения изб в Храм, ходил до самой ночи дерганый, злобный, огрызался, и все у него валилось из рук. Он удалился в поле, долго сидел на пеньке, ссутулившись, потом насобирал огромный букет полевых цветов и туесок малины, и пока никто не видел, положил их к Манькиному изголовью.

Цветам она обрадовалась — не без злорадства.

Значит, и у Борзеевича имелась душа.

Цветы были красивые, но кроме чугунка поставить их было не во что. Все вазы, в которые ставили неугасимые поленьи ветви, теперь украшали храм. И она пожалела, что Борзеевич зря загубил ради нее такую красоту: в чугунке цветы смотрелись не так привлекательно, как в поле. Теперь она не сомневалась, что много дней подряд цветы будут стоять и на ее могиле. Малину съела, запивая молоком. Может, это бы последний раз.

Вторую ночь подряд пришлось спать на свежем воздухе. В Храме, по той самой книге с инструкцией о Храмах, спать было не положено, но палаточный городок оборотней у реки, не тронутый огнем, оставил богатое наследие — так что неудобства не испытывали. Нашлись и одеяла, и прочие спальные принадлежности, которые Дьяволу были ни к чему, а старик Борзеевич подстелил под себя несколько надувных матрасов, сверху укрылся дюжиной цветастых одеял. Манька давно избавилась от брезгливости и тоже не отказывала себе в удобствах, понимая, что это последние радости в ее жизни. Но, в отличие от Борзеевича, который скоро сладко засопел, и Дьявола, которому в последнее время вообще не спалось, и он уносился куда-то, о чем только по радио и можно было понять, что там-то и там-то грянула буря, она так и не смогла сомкнуть глаз. И уж ворочалась, и овец считала, и у реки ходила, подышав свежим воздухом, поела — может, хоть так! — а сна все не было и не было. И думала, думала, каково оно там в Аду.