Кому в раю жить хорошо... - Страница 59

Отец сцепил руки, и Манька занервничала. Сила у него была тоже богатырская. Ей сразу захотелось заплакать. Нет, лучше строго прикрикнуть, как делала мать, когда отец тянул шелудивые руки с недобрыми намерениями, чтобы пощупать за набухшие груди — хуже, отец часто пытался пощупать ее изнутри, причиняя боль. Правильно сказала мама, что если по-хорошему, то надо по-хорошему, а если по-плохому, то и надо по-плохому! Маньке было всего шесть месяцев от зачатия, и не было у нее никаких костей — даже когда мать садилась и голова упиралась в стенку живота, резкие движения нередко были болезненными. И если он будет так на нее давить, то лучше бы вообще не зачинаться!

Манька каким-то образом видела, какой огромный мир расстилается перед их взглядами. Где-то там далеко-далеко. И лес. И река возле леса, которую видно было на изгибе, как большое зеркало. А еще речка, что текла к большой реке за огородом. И желтые лютики, и красненькие часики. И добротные домики, словно игрушечные, насколько хватало глаз. А хватало их далеко-далеко! Они жили на высоком месте, выше которого была только гора, которая начиналась недалеко от их дома, но все же до нее еще было идти и идти. Отец и мать часто залазили на гору с киркой, чтобы достать известняк и камни, пока отец не обнаружил, что река уже раздробила их давно, и лежат они на берегу под песком и мелкой галькой. А потом он привозил камень на лошади и странной корове, которая не давала молока, но была сильнее, выносливее лошади и паслась на лугу, там, где паслись лошадь и корова, которая должна была кормить Маньку молоком. И этот огромный мир ждал ее, а она его.

Она так обрадовалась, когда отец, наконец, отпустил мать, что совсем забыла о старухе, которая напугала мать, а вместе с ней напугалась и Манька. И сделала то, что не собиралась, ибо пряталась — пнула в ответ ногой. И почувствовала, как напряглись мышцы матери. В последнее время она уж и не знала, как подать о себе знать, чтобы потом не пожалеть об этом.

Значит, мать помнила. Она носила в себе страх, который доставлял Маньке неприятные ощущения чего-то недоброго. В животе, когда мать вспоминала о старухе, сразу становилось тесно, и от этого все время хотелось спать. А вспоминала она, как сейчас, когда Манька напоминала о себе. Мать не считала ее слова не заслуживающими внимания, приняла их близко к сердцу, и будто сжалась вся. Была, наверное, у старухи сила. А то с чего бы матери так переживать?!

В последнее время один к одному, перед тем вдруг прервалась связь с отцом…

С отцом ее связь была даже крепче, чем с матерью. Мать она только слышала, когда та говорила, и чувствовала, если ее чувства приходили к ней с гормонами в крови, ухудшая или улучшая состояние. Мать кормила ее. А отец тепло разговаривал, переживая за Манькин поясок, который соединял их с матерью, спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь. И если она просила, то тут же просил сделать так, чтобы ей сидеть внутри было удобно. Как-то незаметно для нее самой она сообразила, что отец слышит ее, только не вполне осознает, что именно она с ним разговаривает. Но последние две недели их связь оборвалась, будто чужая голова пролезла внутрь и устроилась рядом, отвечая ей грубо. Голова доставляла массу неудобств, а отец не торопился обнаружить ее. Манька еще верила, что отец услышит, но сейчас начала сомневаться. Он не слышал не только ее, но и мать. Раньше бы он давно догадался, что мать чем-то обеспокоена. Лучше бы мать скорее рассказала отцу про старуху. Голова, которая пристроилась к ней вместо отца, грозила тем же и говорила об отце недоброе. И только отец мог разрушить проклятия. После разговора с ним на удивление становилось легко и комфортно. Он всегда говорил убедительно, а пристыженный страх обращался в пустое место. Мать всегда соглашаясь с ним — и не происходило ничего того, о чем она переживала. Человека, умнее отца, на свете не существовало.

Но мать молчала, и Манька злилась, что ей приходится начинать жить в таких труднопереносимых условиях, когда она не может достучаться до отца, а мать, вместо того, чтобы действовать заодно с ней, усугубляет положение, вынашивая беду в себе. Правильно отец ругал ее, что не бережет ее — именно так оно и было.

Манька нервничала: необъяснимая нить связала ее с этой старухой, которая не выходила из ума. Глупой ее не назовешь, несчастная, да, но ведь столько решимости, столько глубокой безотчетной угрозы, и не в ее сломленном дрожащем голосе, просто голова грозилась теми же словами, которые Манька и расслышала-то, когда старуха произнесла о надвигающейся беде вслух, а поначалу она ее лишь чувствовала…

— Медвежонок, — так отца называла только мать, когда они оставались одни. Остальные называли его Миха, или Медведь, — я не хочу, чтобы кто бы-то из грязной волчьей стаи к нам заглядывал! — робко попросила она, заглянув в его глаза.

Отец отстранился, лицо его стало мрачным. Мать виновато замолчала на какое-то время, и Манька уже злилась, что мать не может взять отца за руку и отвести к той бабушке, которая хотела ее потрогать, но отдернула руку и как-то обреченно сжалась, вроде как еще больше состарившись.

Голос матери стал немножко злым.

— Я смотрю не успокоиться никак волчиха. Перестал бы ты им по ложке давать. Не будем старый домик продавать, отдай, он еще добрый, может, отвяжутся. Ведь сами быка заморили, а теперь получается, что вроде как признали мы вину, раз помогаешь ей и бражным ее дружкам. Люди так говорят!

Отец стал угрюмым. В лице его тоже что-то переменилось. Манька смотрела на него глазами матери и понимала, или ей казалось, что понимает: не было рядом людей, но были они где-то в нем самом, и просили его о чем-то нехорошем. Глаза стали пустыми.